Всем известное высказывание Адорно о невозможности поэзии после Освенцима давно стало клише, множатся ее интерпретации и изобилуют перефразы, о возможности текста вообще, о возможности музыки и так далее. Тем не менее, поэзия остается, но какой она становится? Поэзия больше не ткет свою ткань на поле размеренности или ритмики, гармония, идея которая была движущей в поэзии – погибла. Поэзия в двадцатый век приходит хромающей, она больше не может передвигаться без подпорок. Ритм больше не играет роли, гармония не создается, она попросту невозможна. Стих как таковой в поиске нового своего пути идет неведомыми тропками. Разрушаясь и вновь восставая. 

Конструкция поэзии как таковая перестаивается и изменяется, более не принадлежа к сфере возвышенного. Сколь бы не возвышалась, всегда стремясь к земле поэзия, перекраивая на разный манер свою структуру перестает стремиться к небу. Бодлер одним из первых обратил на это внимание и уподобил поэта слепцу, пустыми глазницами смотрящего в пустое небо. Небо пусто, поэт слепец, а у слепца лишь один путь – уподобиться кроту и поселиться в совсем иных перспективах и полях. 

Поэзия сама уже не держится, ей нужны дополнительные элементы, без которых она не может создать своих тайных путей. Бесконечные туннели – вот жизнь поэта, а не высший и идеальный мир. Но как быть выраженной? Может ли выражаться такая поэзия и как? Смена поля активности явным образом должна вести за собой и смену поля высказывания. Это и должна быть окончательная трансформация. 
Где мы сейчас находим поэзия? В неожиданных местах, самых неожиданных, она часто сплетается с музыкой. Слепец не может писать, он может говорить, только говорить. Поэтому он и идет теперь через речь, а не лист. 

Одним из примеров такой поэзии для нас здесь будет рэпер Хаски. В его записи – Мультики, мы как раз и отыскиваем подобный путь нового героя поэта – крота, который проходит по слоям почвы от одного к другому, без возможности выбраться наружу. Это Бекетовский герой, ждущий Годо, ждущий вечность. А пока он ждет, он и ползает по слоям почвы, прорывая свои новые ходы и осматривая старые. Ровно те же жесты, жесты поселенного в Дантевском аду, гуляющего по аду без присмотра и возможности выйти. 

Внимательнее присмотримся к тексту и можно будет заметить разворачивающийся Ад. Выдвигается не только проблема напластования, невозможности выхода из подземного лабиринта, но и понимание того, что создателя этих лабиринтов нет вообще. Его действительно нет (Убей автора), Сетка лабиринтов, сплетенная автором, предстает как Оно, внеличное и независимое, которое его подавляет. «Оно задыхается внутри самого же себя имитированного, имитация становится на место того, что она имитирует» (Мамардашвилли. Одиночество – моя профессия). 

Текст изменяется в глубине, зачем нужны возвышенные слова для Крота? Его слова теперь – это слова грязи и испражнений, харчков и спермы. Это то, где копает крот, это то, чего не хотел видеть возвышенный поэт, это то, куда он упал со своей вышины. Из этого теперь приходится кроту шить свои лабиринты текста.

Гуляющее Оно, когда-то живой Автор, теперь же – мертвый, убитый и разложившийся, просто гуляющее Оно. Это именно Делезовский образ – гуляющий шизофреник и более ничего, вот он строитель нашей поэзии после Освенцима. 

Не удивительно, что он появился в таком жанре как «рэп», ведь этот гуляющий шизофреник, где ему быть еще? Где он может еще пробираться столько глубоко? Вспомним сами, что поет этот гуляющий шизофреник? Единственная его песня – это ритурнель, нарочито повторяющаяся и заставляющая его копать глубже, до самой глубины, на сколько могут проникнуть его маленькие кротовьи ручки. А ведь именно в рэпе эта Ритурнель имеет место быть, на концертах главные моменты, когда весь зал словно растворяется друг в друге – это так называемый «бэнгер», у Хаски –это «Ари-ари-ари» (черным-черно) или нарочито повторяющиеся слова по нескольку раз (Не услышишь ничего, только эхо-эхо. Только эхо-эхо, эхо-эхо, эхо-эхо) (Дурачок). Такая Ритурнель вводит любого повторяющего за исполнителем в иное состояние, создает иные, совершенно отличные от нормальных, движения. Жесты гуляющего шизофреника – вот, что создается из слушателя-читателя, следующего по пути этого текста. 

А сам путь, сам путь выглядит неизвестным, в этом персонаж Хаски похож на персонажей О’Брайена, проходящих свой путь, но возвращающихся к началу, это момент повторения. Шизофренический крот, бродя по своим лабиринтам возвращается к началу, но выхода у него нет. Возвышенное – более недоступно. Ему остается лишь одно, под свою Ритурнель создавать двойников и копать, копать, пока не сотрутся когти, копать, пока не достигнут дна, в среде грязи и испражнений – копать.

Если у вас есть какие-либо вопросы - то можете написать мне, вся информация есть во вкладке "контакты"

Литошенко Иван